Тайна его ведома лишь Богу

За проявлениями любви и преклонения, часто раздражающе чрезмерными и ставшими бездумно привычными, непременно сопутствующими имени поэта, силишься представить себе бывшего сельского судью Магомед-Эмина, после тяжёлой многолетней болезни умирающего в один из осенних дней 1884 года.

Он был отпрыском известного, уважаемого рода, представители которого традиционно отправляли обязанности кадиев в разных сёлах. Правда, Магомед-Эмин и шестеро его братьев и сестёр рано лишились отца, а следом и матери. Но ещё в юности, заняв должность умершего отца, он сам начал исполнять обязанности судьи общины, состоящей из семи маленьких сёл.

Умел ценить земные блага. Семья жила в достатке, дом — пожалуй, лучший в родном селе Ялцуг. По врождённому, развитому чувству справедливости, как и через край бьющемуся жизнелюбию, Магомед-Эмин не мог не иметь недоброжелателей. Зато и друзей, и знакомств обрёл во множестве  среди известных людей Кюринского вилаята и за его пределами.

И надо же было такому случиться: за двенадцать лет до своей кончины, возвращаясь ночью от окружного судьи, он упал и сильно порезал ногу. Случай не бог весть какой, но рана так и не зажила. Развилась болезнь, вынудившая его отойти отдел, а впоследствии — слечь окончательно. Вдобавок к мучениям и семья впала в бедность и вынуждена была поочередно продавать то участок пахотной земли, то с любовью взращённый фруктовый сад. Отошли в сторону многочисленные прежде друзья и знакомые. Вконец изведённый болезнью, в 46 лет он сошёл в могилу…   

Значение же поэта Етима Эмина с течением лет и десятилетий только возрастало. Ещё при жизни его стихи пели ашуги, они переписывались в рукописные книги и обыч­ными ценителями поэзии, и высокообразованными людьми эпохи. Силе притяжения его гения уже никто не мог противостоять в лезгинской поэзии. Здесь уместно вспомнить высказывание Гаджибека Гаджибекова, находившегося у истоков дагестанской филологической науки: «Большинство лезгинских поэтов считает его своим учителем». И другой малоизвестный, но многозначительный факт: когда в начале 30-х годов к столетию Эмина готовился к печати сборник его стихов, большая часть их была продиктована Сулейманом Стальским. Прославленный ашуг, бывший ещё мальчуганом в год смерти своего предтечи, надо полагать, наследие последнего усвоил основательно.

Чувство присутствия Эмина в жизни входит в человека так рано, что оно кажется врождённым. Лезгины выбрали его, говоря словами другого поэта, «не навязанного никем», по внутренней потребности народного духа.

На определённом этапе фигура такого масштаба и значения, как правило, появляется у каждого народа, превращаясь затем в абсолютно необходимое явление, без которого, при взгляде в прошлое, не представляешь себе последующего развития.

Эмин был неиссякаемо плодовитым поэтом. По семейным воспоминаниям (приведены журналистом и писателем К. Казимовым в его работе «Предания об Эмине»), прикованный к постели поэт, привыкший исписывать углём стены, на упрёки жены любил повторять: «Если даже вся твердь земная превратится в бумагу, а моря — в чернила, не запишешь всех стихов, рождающихся в моём сердце». По словам одного из внуков, бабушка Тюкезбан, пережившая мужа почти на три десятилетия, помнила его «тысячу стихотворений». Записано и такое: «Бумаги со стихами Эмина хранились в сундучке на ножках, так туго набитом, что когда его открывали, крышка сама откидывалась».

Однако до нас дошла лишь незначительная часть эминовского наследия. В последний, наиболее полный сборник «Не нагляжусь на мир» вошли 145 стихотворений (для сравнения: в книжечке 1941 года, самой ранней из ещё доступных, их всего 29). Но и этого не так уж мало сравнительно с тем, что осталось от многих других наших поэтов прошлого. Не считая коллективных сборников и антологий, на русском и лезгинском языках книги Эмина издавались 13 раз, что, пожалуй, больше, чем у кого бы то ни было из дореволюционных дагестанских поэтов.

Не скажешь, что ему не воздавали должное в критике. «Равного Эмину, как лирику, нет в лезгинской поэзии», — отмечал Г. Гаджибеков. Крупнейшим лезгинским поэтом считал его Э. Капиев. «Вчитывались» в Эмина и многое верно сумели уловить в своеобразии его творчества Н. Тихонов, Н. Капиева, В. Огнев, К. Султанов. Хрестоматийно воспринимается он среди других классиков: «Аварец Махмуд из Кахаб-Росо — стихийный бунтарь… кумык Ирчи Казак — защитник чести и справедливости… даргинец Батырай — певец высоких чувств… лезгин Етим Эмин — совесть эпохи…» (Э. Кассиев).

Однако приходится признать, что по-настоящему широкого «русскоязычного» читателя у Эмина нет. Он не относится к поэтам, ставшим на русском языке «своими». И не потому, что нашего классика не переводили. В разные годы к его наследию обращались с десяток переводчиков, в том числе известных мастеров, много и успешно переводивших с северокавказских языков.

То, что они не «звучат», ясно каждому, кто знаком с оригиналами. Для наглядности приведём начало стихотворения «Красавица Тамум» раннего Эмина:

Гуьзел Тамум,

Ая фагьум,

Зи чанда гум

Къекъвезава…

Стихи традиционные: он, как и положено, страдалец любви, возносится мольбами и увещеваниями к ней, вдруг охладевшей, жаждет её прежнего благорасположения к себе. Яков Козловский переводит так:  

Прекрасная Тамум,

Опасная ханум, (!)

Ты в плоть вливаешь пламень, (!)

Блаженно кружишь ум… (!)

И стихотворение ведь не из худших, давно ставшее песней, — оно известно каждому лезгину. Переводы наподобие этого кочевали из издания в издание, складывая представление об Эмине.

Конечно, была и более профессиональная работа некоторых переводчиков, были и относительные удачи, но общей картины они не меняли. На этом фоне последние по времени переводы А. Кардаша, по устоявшемуся мнению, выглядят предпочтительнее. Действительно, 35 стихотворений, изданные им в 1990 году в книжечке «Душа», напоминают эффект переводной картинки: в них поэтический мир Эмина предстает без пелены многих предыдущих переводов. Для сравнения приведём несколько строф о той же красавице Тамум.

Я. Козловский:

Дни прежних встреч благи, 

Не жги мосты, не жги. 

Зачем, чтобы враги

Смеялись надо мной? 

Тебя ли не шайтан,

В свой залучив капкан,

Коварно ввёл в обман

Однажды под луной? 

Земная из богинь,

Эмина не покинь,

Чья жизнь и так — полынь,

Красавица Тамум!

А. Кардаш: 

Мой враг злодей

Меня сильней. 

Боль от людей 

Скрываю я. 

Разлуки злой

Боюсь с тобой.

Души покой 

Теряю я. 

Ты знай: Эмин

Судьбой гоним. 

Рой бед над ним… 

Сгораю я.

Второй перевод, безусловно, ближе к оригиналу и в мастерстве его автору не откажешь. Однако и в переводах А. Кардаша исчезает что-то очень важное от сути эминовской поэзии. Некогда о своих переводах А. Пушкина на французский В. Набоков писал: «Как только берёшься за перо переводчика, душа этой поэзии ускользает, и у вас в руках остаётся маленькая золочёная клетка».  

Почему же таким сложным оказался переход эминовской поэзией языковой границы? Наверное, не бывает большого поэта без тайны собственной поэзии. Ответ на поставленный вопрос означал бы и проникновение в тайну Эмина, тайну его воздействия на людей. Но она ведома лишь Богу и, не обольщаясь насчёт своих возможностей, я могу высказать лишь некоторые, лежащие на поверхности соображения.

Безошибочно можно предположить, что у старых дагестанских авторов переводчики настраиваются встретить образцы традиционно привлекательной «горской» поэзии, которую издавна умеют высокохудожественно переводить. Творения же Эмина не отличаются отчётливо выраженным горским романтизмом. Внешне он не так колоритен, точнее, у него другой колорит. И подход к нему должен быть другим, чтобы он стал понятнее, полнее раскрывался.

Особенно не повезло переводам его ранних стихов, и не без основания. Весь ранний Эмин прошёл под знаком восточной поэзии. Начинал писать на тюркском. Некоторые его стихотворения, например, известнейшее «Тюкезбан», имеют и тюркоязычные варианты. Он переводил произведения Физули, Вагифа, туркменского классика Махтумкули, писал на них вариации. По их правилам, одновременно вступая с ними в соперничество, творил на родном языке. Однако там, где на родном языке Эмин умел вдыхать жизнь в образы, казалось бы, далеко не оригинальные, где у него даже штамп облекался свежестью новизны, в переводах на русский получается что-то похожее на искажённые восточные стихи.

Ситуация усложняется и тем, что при всеобщей любви к Эмину, позволю себе заметить, лезгины сами пока плохо читают его. Как тут не удариться в банальность: любовь-то бывает и слепой.

Бытующий (с лёгкой руки советского теоретика литературы А. Квятковского) подход к подразделению лирики на четыре основные тематические категории: философскую, гражданскую, пейзажную и любовную и попытки анализа на этой основе в некоторых случаях, хотя и оправданны, но мало что добавляют к нашему пониманию Эмина. Более того, при всей кажущейся стройности складывающейся картины «разнообразного и богатого» творчества поэта, по сути, всё оказывается смешанным в одну кучу. Творчество его, действительно, очень разнообразно, но не только тематически: он менялся, рази­тельно менялся, с течением времени.   

Эмин родился певцом счастья. Мир, осиянный солнцем, не был для него ни чужим, ни враждебным, а жизнь казалась Божьей благодатью. Едва ли в то время ему приходило в голову назвать себя «етимом» («сиротой, обездоленным»), «подписывался» под своими стихами и просто Эмином, и как «Эмин гада», то есть «Эмин-парень». Радость для него являлась нормой существования. Эмина-парня не представляешь себе иначе, как на празднике жизни, и главные на этом празднике — Он и Она. Он — симпатичный, искрящийся радостью и смехом, всегда влюблённый, а если и страдающий, то, скорее всего, понарошку. И она — красавица, конечно, гордая и равнодушная, капризная и лукавая, но всегда желанная, воспетая по всем правилам восточной поэзии.   

Однако уже в этом условно-поэтическом мире нет-нет да проглядывают реальное село, улочка, идущая по воде селянка, а со временем дымка условности рассеивается бесследно. И единственным источником вдохновения Эмина становится реальная действительность. Пожалуй, нет ничего даже самого обыденного и повседневного, что он не умел бы превращать в стихи: кража лопаты и поведение зловредного кота, повадившегося лакомиться вяленым мясом; досада хозяина занемогшего красного быка и урожай груш из сада друга… Словами того же В. Набокова, он умеет улавливать «живописную правду жизни», «при которой самые простые вещи раскрываются перед нами в своём особенном блеске». Совершенно другая поэзия! Как будто это и не тот Эмин, который так успешно, играючи учился у классиков Востока.

Женщина, раньше появляющаяся только в образе красавицы, предмет воспевания и преклонения, обретает обличие совершенно непоэтических «старухи-ведьмы» или сварливой жены. И возлюбленная становится иной, как, скажем, в стихотворениях «Не говори со мной», «Обманувшей возлюбленной», «Семь лет, как люблю тебя». Земная женщина. Которая осчастливить может по-настоящему, невзлюбить — тоже, а некоторыми своими повадками и боль доставить — очень даже настоящую. Отринуты восхваления, сравнения с джейраном и райским цветком, лебединая походка и коралловые губы. Вместо всего этого — глубокое проникновение в жизнь сердца, переданное и теперь не устаревшим, вернее, непревзойдённым, лезгинским языком. Эмин-парень, бывало, захлёбывающийся от радости первозданно-неомрачённого бытия, также изменился — теперь это человек возмужавший, глубокого ума, переменчивого настроения, охваченный недобрыми предчувствиями, затаенно-насмешливый, иронизирующий.

Именно стихи этого периода дают ощущение контакта с настоящим величием. Могучий поэтический дар вливает в его язык небывалую прежде силу, и он обретает полноту и способность самовыражения, заставившую окончательно перейти на родной язык последующую лезгинскую литературу.

Думаешь: а сам поэт, творивший и на тюркском, повседневно обращавшийся и к арабскому, представлял ли себе значение сделанного им?..

Недолгим оказалось пребывание поэта в мире юности; всё изменилось, и сам мир изменился, всё настойчивее углубляется он в думы о его устройстве и всё чаще возвращается к мыслям о его обманчивости. Прежний жизнерадостный Эмин-парень всё непреодолимее чувствует себя «сиротой, обездоленным». Жизнь сердца становится всё более тревожной. И наконец, окончательно складывается образ «бренного мира», мира-хаоса, без «счастливых дней сиянья», с «убитыми мечтами о славном». И в этом «мире-челне с тоской» — оставленный всеми поэт наедине с Богом, к которому он возносится с безответными вопросами: «Как мне быть, Боже правый?», «с какой целью создан я Тобою?..»

Несмотря на традиционную религиозность, он был очень земным человеком, и к миру, так неладно устроенному, «отвернувшемуся» от него, тянулся всеми помыслами души. В минуты духовного озарения удивительно просветлённым взглядом улавливает он немеркнущую, неизбывную красоту всего сущего. Стоны гнева и тоски, даже надоедливое нытьё и придирки больного человека у него выплавляются в непревзойдённые образцы поэзии.

Медленно, мучительно угасая, он обращается к основополагающим вопросам бытия и человеческого общежития. В своих стихах он и раньше нередко учил людей. Но обычно скрывая это под улыбкой, иронизируя, иносказательно. Теперь же он с прямой горячей проповедью обращается к людям, по его разумению, забывающим много важного в вопросах чести и достоинства.

До сих пор лезгины ещё ничего не отвергли в его предсмертных проповедях. В сознании народа он утвердился в ореоле великомученика — будто однажды он, приняв чужую боль, отболел за каждого, за всех нас. И непреходящая любовь к нему — как попытка отблагодарить. Народ воздаёт должное великому поэту, человеку доброго сердца и ясной души, несмотря ни на что беззаветно любившему жизнь и людей.